Автор: уроженка деревни Заимка Кежемского района. Текст этот со ссылкой на газету «Советское Приангарье» (14 июня 1998 года) передало в редакцию Кежемское Землячество. Автор до сих пор не найден. Будем признательны читателям, если они помогут нам его найти.

 «Но как человеку без имени –

  без родины мне не прожить...»

Я – человек-дорог. Люблю обновленные встречи, русские избы с русскими печами, люблю обтираться полотенцем, вышитым петухами, ходить босиком по домотканным половикам, люблю ангарские песни из уст коренных ангарцев, люблю...

Моё образование: уметь слышать, уметь видеть... при нерасторопной способности виденному-перевиденному удивляться, в зависимости от перемены погоды, настроя. Что и рождает повествования, стихийные стихи, которые являются личной собственностью и членами моей семьи, как малые дети.

Не умею писать по заказам, в рамках ограничения, обязанностей, окультуренным слогом. Очень уважительно отношусь к конкурсам, соревнованиям, к соперничеству, но не для себя.

Мои увлечения не кончаются: художественная галерея портретов родословной, ангарский словарь, ангарский диалект в генетической памяти моего пера и ..., и ...

Я уезжаю, чтобы проститься с Родиной предков (хлеборобы, охотники, рыбаки), и приезжаю, чтобы поздороваться с нею. В моем «Здравствуйте» - здравия Вам, христовые, на долгие лета, самые красивые люди кежемской страны, свет - белые ангарцы, с ангарским прозвищем из поколения в поколение: Ермишата, Евденковы, Точенята, Арналовских, Алексанины, Валины, Кыриных, Арляпята, Метрофановских, Каздаята, Максимята, Филенковы, Щёголевы, Зимбулатовских, Селягины, Нестаревы, Звоновские, Лукеичевы, Каратаевские, Лёвкины, Иконята, Ширшовята, Петрушата, Довыдята, Трифоновских, Палевейкины … и не перечесть.

Дарю Вам неоконченный стих, как подарок, к 70-летию Кежемского района. В моём восклицательном и вопросительном стихе - длиною, равной жизни, - я есть, буду и остаюсь внучкой Ермишачьей Сусаньи Абросимовны, корни которой поросли не только в заимскую землю. Внучка Ермишачьей Сусаньи - это моё имя, отчество и фамилия. А мой стих без точки имеет одно общее название: «Но как человеку без имени - без Родины мне не прожить».

РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ

Кто научит меня научиться,

Как без Родины жить каждый день?

I

Жила-была в сибирских марях под балалайку петухов самобытная, вольная, остроглазая, говорливая, гостеприимная и при том гордая и красивая, как женщина, река Ангара. Не занимать было ангарской стати ни Василисе с Василием, ни Гордею с Глашей.

И знавала спина ангарской земли: от черков со стельками до туфлей-«лодочек», от бродней до сапожек-«казачок», от зипуна до «москвички», от катетки до шляпы, от керосиновой лампы до электричества, от весла до моторки, от лошади до трактора, и, в добрый час будь сказано, от Саламеи до Светланы, от Евлампия до Евгения, и под созвездием серпа и молота от единоличника до колхозника...

И стала плечистая Ангара в стране лозунгов и плакатов не десятичной дробью общего знаменателя, а красной цифрой.

По упрямым косогорам, что горох, рассыпались частушечные деревни в кашемировых платочках, светлоокие, русокосые, румяноликие с ямочками на щеках. В каждой избе своё собственное солнышко светит. Потому сладко елось-пилось, крепко спалось, легко любилось - рожалось - смеялось. И работалось весело, пружинисто, напористо, ломовито.

II

Ещё подрагивают неуверенно подсинённые ресницы утра, ещё простынь тумана не обнажила упругие груди Ангары, а бирюза волн уже знобит парное дыхание песни доярок. Качалась песня меж бортами берегов. И вдруг лопнул мотив тонкой капроновой ниточкой, и рассыпалось слово мелким - мелким цветным бисером и.... О! Плыви-плыви, перевозя утлой лодочкой под монотонную скрипку уключин. Ждёт – тебя - пождёт остров Пахотный. Где травы ветер гнёт, где травами дожди утираются:

Посерёдке лодки

                   Сидит милай мой.

                   На ём чёрна шляпа,

Костюм голубой.

Костюм стоит двести,

                   Шляпа шестьдесят…

III

Густо дымились трубы. Скрипели нескрипучие двери. Гнулись негнучие половицы. Не уставала салощая русская печь потчевать. Будь то сметана ли топлёная, заваруха ли, варенец ли, губники ли, брюквенные ли паренки, бурдук ли, икрянник ли, пироги ли рыбные, шаньги ли, калачи ли... Да мало ли чего.

Но картошка рассыпчатая в мундирах всегда была при чём. А еслив Аграфена ельчиков с душком не забудет, да при том мороженые на досточке... Пробовали? Вот то-то же. И томит русская печь, не торопясь, заваривает ласково, парит мягко, стряпает пышно, жарит духмяно. Не обидит ни старого, ни малого, ни проезжего, ни прохожего.

Дышала изба жаром берёзовых дров. Домашняя маслобойка до пота сбивала коровье масло. Самодельный станок припеваючи ткал холсты да разноцветие секретов половика.

Утром ли под петушиный крик, вечером ли под собачий лай -поскрипывают полозья саней, словно пианину городскую настраивают. А когда закружится голова ночи - тут уж, без рассуждениев ... и звездочки заперешёптываются, и черёмуха перед окном наобещает обещаниев до самой веснушчатой весны. Аж запричитает бабушка Лукерья: «Анакакатака?...Анахточаво... декуется? Осламониминя, Осподь!..».

IV

Бабам радостей хватало в любое время года. Особливо - когда мужики с охоты вертаются воеводами пушнины. Ина баба, что тее  сегодяшний стог сена супротив Мареи. И Марея ничего. Глянешь - аж под лопаткой засвербит. Поздравствуется  еённый мужик – мужицкова охотничьеву полу - эдак уважительно, степенно. Поспрашивает вопросы резонные про то, да про сё, да про ента, да про маменьку с тетенькой, да про няню с сестричкой и браткой. О дяюшке, сердешный, вздохнёт, о тётке потужит. О стариках добрым словом вспомнит. Челядишек сонных в темечко поцелует. Стырить не с кем. Перечить некому. Потакать некого, да и не заведено. В согласии живут с Николаем-угодником. На божничке Николай -угодник пихтой дышит, лукотёрник свисает вышитыми снегирями. На сундуке исподняя рубаха валиком прокатанная. На рукомойнике полотенец, ожидаючи хозяина, вытянулся мудрёно.

Пыхтит горечий завтрик на столе, а стол на половиках самотканых. Вокруг стола лавки скоблены. Стены, что яичко - гладко выбелены. Светлее светлого дня божьего на душе улыбается Мареин красный рот. Играют круглые плечи с косой. А Марея ничего про это и не знает. Подает её лащёна рука - наперёд шаньги - ковш браги... для сугрева, с устатку.

V

Цвела рябина жизни. Росли хлеба. Подрастали дети. Сколачивали из лиственничных досок стол с лавкой пошире да подлиннее. Кажиный на своём месте. Вот ноге босой все родинки и морщинки земли своей Родины какэсьнаизусь знали. Без всякава там сумления, на полном сурьёзе - землица чистая, святая, целебная. Хучь на ламоть ковриги аржаной заместа масла коровьева мажь.

VI

Мотрите-ка, Ангара-та сёдни, как королева в длинном платье, да при короне. Вся от радости светица. Ныряли в самое сердцебиение Ангары и Миньтя, и Гриньтя, и... А когда выходили на берег, то энное место хто одной ладонью прикрывал, хто двумя. А берег-ту усеян ситцевыми коричневыми - зелёными розами юбок да кофт. Парни-та, оборони Христос, ни словом, ни делом не забижали девок ни амманом, ни ахальшиной.

VII

Всё. Устала. И в каво я такая ляд-круговая уродилась, гумажная душа. Скачу с десятого на пятое. И пожалиться некому, что в Христово Воскресенье солнце не так играло, как ране. Потому как живём не в ладу с Богом совести. И пусть меня простит изголовь и запраточка черёмошника, и раскулаченные и нераскулаченные, влюблённые и невлюблённые, вечёрка с хромкой и родные фронтовики. Мне-ка чо! Еслив будете читать, я ишшо напишу. Только, аннака, рожёные мои, пора гасить керасиновую лампу воспоминаний. Уже и часы замерли. И чернила иссякли. И каку я пёструю расписалась?! Можна подумать, без меня не обайдутца к 70-летию района. В писанине-та я, будь неладная, вся поперешная. Может, и не пропечатают. Гумагу пожалеют портить. Имя-та, дева, дивья. Ане грамоты кончали, грамотные.

VIII

А вабче-та чему радоваца? Глядишь, паря, с высоты самолётных крыльев на Ангару, как на раненую птицу, кем-ту подстреляную. Выходит, зазря дед Нестерь бабы Любавы поскотину изнахратил. Вындернул самую что ни на есть долговязую и установил посередь ограды. А вместо флага - бордовые исподники - в честь Победы над Дитлером.

IX

И хочется, чтобы кто-то выродил Абросима. Сколько в этом имени отшлифованности и твёрдости! И хочется, чтобы кто-то выродил пусть не Сусанью по-деревенски, а Сюзанну. И тоже, сколько в этом имени простоты, музыки и света! И хочется услышать прекрасный мат не мужчины, а настоящего бородатого мужика, с плечами длиннее коромысла: «О, трясоманка тебя побери! Ну е Богом!»

Глядишь, машина мужика сама покатилась. А ишшо хочется в любви признаца кому-то, и не абы как, а именно: «Миколаюшка, свет белый в окошке, король ты мой и государь, всех ты у мине башше на ентом свете!»

Печально, не услышать больше ответ ангарской партизанки со светлым именем веры и надежды, возраст которой выше ярких звезд: «Ленин? Нет, я такой мелкий народ не знаю. А вот Бурлов - это да!».

Прощай, моя родимая, испаханная Родина предков. Прощай, моя раненая большекрылая белая птица до следующего свидания! Простишь ли ты нам, что мы -твои потомки - позволили лишить себя Родины предков?

***

В последний раз я в новом платье

Дорогой старою пройдусь.

Поля в берёзовых заплатках

А за рекой - родная Русь.

А за рекой бурьян - травою

Моя Заимка проросла.

В ней сказка с рыжей бородою

Чаи брусничные пила.

С лесным дороги сторожила,

Белила зимы помелом

И по ночам меня будила

Еловой песней за окном.

В последний раз в гостях у сказки

Утрусь холщовым рушником

И навсегда с чужим подпаском

Уйду из детства босиком.

****

Деревне Заимке

Христовой,

когда она была молодой и красивой

Были песни из окошка,

Вёдра полные воды,

Берестяное лукошко

Бабьих сплетен.

Из скирды

Были вздохи! Были ахи!

В травах ветер ворошил,

А в сиреневой рубахе

Август юный брагу пил!

На колени опустилась,

Низко голову склоня,

Долго - долго в ночь крестилась

И заснула у плетня.

Снился ветер ей курчавый

Под мычание коров.

А в поленнице дырявой

Ещё много разных снов.

***

С тёплым рукопожатием Валиных Надёже и Клаше

Хочу уехать в ту Заимку,

Где Фёклы с Фомами живут,

Где Ермишачую травинку

О, тоже Родиной зовут.

Где лошадиным потом пахнет

Бревенчатая Русь моя,

Где под литовкой травы ахнут

И лягут гордо во стога.

Где модны фартуки с оборкой

И высший мат - «Христос с тобой!»

Где избы белятся известкой,

Живёт под печкой домовой.

В стерляжьих водах - водяные,

В лесах лесистых - лешаки,

Где бабы - шаньги наливные,

Где не мужчины - мужики.

Жена - одна до самой смерти,

Где муж один - от Бога дан,

Где «бриллиантов она перстень»,

А он - «свет белый! Енерал!».

В стеклянных рамках - родословна

Глядит со стен: что на столе?

Кто на полатях, в зыбке?

Словно, живут из прошлого в семье.

Где все почти однофамильцы,

У всех единый говорок,

Где дети малые - «кормильцы»,

И дверь, не знавшая замок.

Где хлеборобные зачёты

Поля осенние сдают,

Где режут хлеб ломтём широким,

На стол некрашеный кладут.

Где я спрошу: «Ты кто, сердешный?»

- Я доживаю, - скажет, - век.

Да я ничо, я, паря, здешний,

От человека человек.

***

С любовью и памятью о невозвратном Евденковых Варюше

Тихо-тихо свеча догорает.

Не забыт в тихом домушке Бог.

Печь старухина тихо вздыхает:

«Слава Богу: удался пирог».

Самовар - медь и красная скатерть,

И старик - что амбарный замок,

И над лавкой по-царски - полати,

И от жара кряхтит потолок.

Кочерги куть в морщины одета,

Ковшик дома, ведро на реке -

270 лет они в предках

Говорят на одном языке.

Как в фату, подсинённые шторы

Прячут девственность утренних зорь.

Половик домотканых узоров

Излечает душевную корь.

И вдруг мне в досвидании скором

Захотелось одной тосковать,

Разбудились мои непокои

И без спроса легли на кровать.

О, как будто последние письма

Возвращает мне осень назад,

И венком продрогшие листья

Застилают дорогу в мой сад.

Сад, что юноша в пламень - рубашке,

Хочет в губы меня целовать.

На румянец смущённой ромашки

Дождь не смеет дождинкой упасть.

Эта ночь сумасшедшей бунтаркой

Разожгла стихотворный костёр.

В длинной юбке свободы цыганкой

Позвала под просторы простор.

Но не надо другие мне дали,

Я тоскую по русской избе.

Закачались кривые печали,

Засыпая на низкой трубе.

Газета «Советское Приангарье», 14 июня 1998 года